Смелость и трусость: Джонатан Фоер «Жутко громко и запредельно близко»

Есть ситуации, которые очень ярко высвечивают человеческую смелость или трусость. Война, например, или страшная болезнь, когда что-то угрожает жизни – твоей или чужой – и нужно подавить в себе страх, отважиться на решительное действие, рискнуть, пожертвовать собой, когда трусом быть стыдно, смелым и храбрым – правильно и единственно возможно.

Но что делать, если войны нет, никто не болеет, спасти от смерти ты никого не можешь? Что делать, если ты не герой? Если ты трус?

Трусость – презираемое отрицательное  качество, 

малодушие, душевная слабость, прямая противоположность смелости и мужеству.

Смелость – способность преодолевать страх и нерешительность.

* * *

Сегодня ты маленький мальчик. Ты радуешься, что из школы отпустили уже после первого урока и вместо скучных занятий целый день можно гулять с друзьями в парке. Ты приходишь домой, гладишь любимого кота, включаешь автоответчик, прослушиваешь несколько сообщений. Телефон звонит. Ты не поднимаешь трубку, хотя и должен, ведь тот, кто звонит, обращается именно к тебе. Он знает, что ты дома и у телефона. Но он говорит неразборчиво, все время пропадает, ему кто-то или что-то мешает: ты слышишь шум и крики на заднем фоне. Ты не поднимаешь трубку, и через минуту голос на том конце провода прерывается. Навсегда. А ты в ту же секунду становишься трусом. Презренным. Жалким. Навсегда.

Трусость мгновенно разъедает тебя, как кислота. Она требует жертвоприношений. И вот ты трусливо прячешь телефон с последней записью и никому не говоришь о ней. Ты начинаешь лгать дома и в школе. Прогуливаешь уроки. Боишься ездить в метро. И в лифтах. И на паромах. Ты не ходишь по мостам и не поднимаешься на верхние этажи зданий. Чтобы тебя не побили, ты называешь мать шлюхой, а дома говоришь ей в лицо: «Уж лучше бы ты умерла вместо него!» Стоя за дверью, ты подслушиваешь разговоры взрослых, не предназначенные для твоих ушей. Оскорбляешь маминого друга, потерявшего свою семью в автокатастрофе. Роешься в личных вещах отца. Читаешь без разрешения чужие письма. Полгода ты будешь уходить из дома, скрывая от всех, чем занимаешься. Будешь бродить по Нью-Йорку, проникая в дома незнакомых людей. В конце концов однажды ночью ты разроешь могилу на кладбище и вскроешь гроб.

Подкармливая свой страх, ты, однако, преодолеешь себя и совершишь несколько смелых поступков:  например, поднимешься на смотровую площадку Эмпайр Стейт Билдинг и напишешь письмо Стивену Хоккингу. Ты даже раскроешь тайну ключа, не подходящего ни к одной двери, и поможешь отчаявшимся  и одиноким людям обрести надежду и радость. Ты позволишь матери быть счастливой, и она обнимет тебя, как в далеком детстве.

Но что из этого? К чему вся эта храбрость и решительность? Догадливость и милосердие? Если однажды в своей жизни ты струсил – и этого уже не исправить. Никогда.  

Сегодня ты старик. Много лет назад – ты был не стариком, а юношей – ты не струсил.

Твой город бомбили. Ты не стал прятаться в подвале, как остальные, а побежал под бомбежкой к своей будущей жене и еще не родившемуся ребенку. Ты хотел спасти их. Город горел, рушились дома, гибли люди, река стала черной. И руки твои, сожженные до черноты, болели невыносимой болью. Ты бежал по расплавленному асфальту, и вокруг горели дома и деревья. Горели люди. Ты, не умея, стрелял из винтовки в разбежавшихся из разоренного зоопарка зверей, чтобы они никого не покалечили. Ты не обращал внимания на крики, на боль, на грохот рушившихся зданий. Ты должен был спасти самое дорогое: её и его, любимую и ребенка. Но ты не спас. Не успел. Ты умер у черной реки. А потом воскрес и – испугался. Струсил жить дальше – один, живой.

Трусость мгновенно разъела тебя, как кислота. Она потребовала жертвоприношений. И вот ты потерял голос. Разучился разговаривать. Теперь ты можешь общаться, только если под рукой есть бумага и карандаш: «Дайте две булочки», «Извините, но мельче у меня нет», «Помогите», «Ха-ха-ха», «Простите». Ты, скульптор, изменил своему таланту. Ты потерял фантазию и будущее. Теперь, что бы ты ни лепил, из-под твоих рук выходит одна и та же фигура. И дом, который ты строил в мечтах открытым всем ветрам и дорогам, превратился в пустоту, в Ничто, в котором легко спрятаться и раствориться. В этом доме не было радости, не было любви, хотя ты и ввел в него свою новую жену. В этом доме ты не спасал больше никого и никогда, а только трусливо предавал: испугавшись, предал любовь той, которая любила тебя больше всего на свете, испугавшись, ушел из дома на сорок лет, испугавшись, вернулся обратно. Ты привез с собой чемодан писем, которые ты писал все эти годы, но так никогда и не отправил. Чего ты боялся? Того, кому они были адресованы?  Того, что в них написано? Себя, писавшего их? Или себя, изображенного в них? Ты хотел расстаться с той жизнью, о которой они говорили? Или сохранить ее? Собирался ли ты ранить написанными тобой словами? Или успокоить? Лишить надежды и радости или дать их? У тебя не было ответов на эти вопросы, кроме одного: «Жить страшнее, чем умирать». Ты попробовал избавиться от съедающего тебя страха и однажды ночью на кладбище разрыл могилу и вскрыл гроб. Но твоя смелость все равно обернулась трусостью. Ты снова сбежал, бросил, предал, не спас. Трусость стала твоей судьбой.

«Я не мог ей объяснить, что скучаю по нему больше — больше, чем она, больше, чем все на свете, потому что я не мог рассказать ей про телефон. Эта тайна была дырой в моем сердце, в которую проваливалась любая радость».

«Когда твоя мать подсела ко мне в булочной на Бродвее, я захотел рассказать ей все, как знать, если бы я сумел, наша жизнь могла сложиться совсем иначе, и сейчас я был бы там, с тобой, а не здесь. Как знать, если бы я сказал: «Я потерял сыночка», если бы сказал: «Я так боюсь потерять то, что люблю, что запрещаю себе любить», это могло сделать невозможное возможным. Как знать, но я не смог, я зарыл в себе слишком многое, слишком глубоко».

«Я не мог поднять трубку. Просто не мог. Телефон звонил, а я не мог пошевелиться. Я хотел ее поднять — и не мог.

Включился автоответчик, и я услышал свой голос.

Привет, это квартира Шеллов. Прикольный факт дня: в Якутии, которая в Сибири, так холодно, что воздух при выдохе потрескивает и замерзает, и это называется шепотом звезд. В жуткий мороз города окутаны туманом от дыхания людей и животных. Пожалуйста, оставьте сообщение. 

Был короткий гудок.

Потом я услышал папин голос.

Ты там? Ты там? Ты там? 

Он меня звал, а я не мог поднять трубку. Не мог — и все. Не мог. Ты там?  Он спросил одиннадцать раз. Я знаю, потому что считал. Мне не хватило одного пальца. Зачем он это спрашивал? Надеялся, что кто-нибудь войдет и услышит?

Тогда почему не сказал «вы»? Вы там? 

«Ты» — это всего один человек. Иногда мне кажется, он знал, что я дома. Может, он и спрашивал для того, чтобы я мог набраться храбрости и ответить. Там еще были такие долгие паузы. Пятнадцать секунд между третьим и четвертым вопросом, и эта самая долгая. В ней было слышно, как вокруг него кричат и плачут люди. И еще звук разбивающегося стекла, почему я и думаю, что, может, они выпрыгивали.

Ты там? Ты там? Ты там? Ты там? Ты там? Ты там? Ты там? Ты там? Ты там? Ты там? Ты там? 

И все.

Я засек время, и получилось, что сообщение длится одну минуту и двадцать семь секунд. Из чего следует, что оно кончилось в 10:24. А это как раз, когда обрушилось здание. Может, так он и умер».

«Через три часа, когда я спустился в яму, размел землю и открыл крышку, жилец открыл чемоданы. Они были набиты бумагами. Я спросил, что это. Он написал: «Я потерял сына». — «Потеряли?» Он показал левую ладонь. «Как он умер?» — «Я его потерял до того, как он умер». — «Как?» — «Я ушел». — «Почему?» Он написал: «От страха». — «Какого страха?» — «От страха его потерять». — «Вам было страшно, что он умрет?» — «Мне было страшно, что ему предстоит жить». — «Почему?» Он написал «Жизнь страшнее смерти».

«А что это за бумаги?»

Он написал: «Все, что я ему не сказал. Письма».

«Я вырвал эти страницы.

Я сложил их в обратном порядке: последнюю — сначала, первую — в конце.

Когда я их пролистал, получилось, что человек не падает, а взлетает.

Если бы у меня еще были снимки, он мог бы влететь в окно, внутрь здания, и дым бы всосался в брешь, из которой бы вылетел самолет.

Папа записал бы свои сообщения задом наперед, пока бы они не стерлись, а самолет бы долетел задом наперед до самого Бостона.

Лифт привез бы его на первый этаж, и перед выходом он нажал бы на последний.

Пятясь, он вошел бы в метро, и метро поехало бы задом назад, до нашей остановки.

Пятясь, папа прошел бы через турникет, убрал бы в карман магнитную карту и попятился бы домой, читая на ходу «Нью-Йорк Таймc» справа налево.

Он бы выплюнул кофе в кружку, загрязнил зубной щеткой зубы и нанес бритвой щетину на лицо.

Он бы лег в постель, и будильник прозвенел бы задом наперед, и сон бы ему приснился от конца к началу.

Потом бы он встал в конце вечера перед наихудшим днем.

И припятился в мою комнату, насвистывая I am the Walrus  задом наперед.

Он нырнул бы ко мне в кровать.

Мы бы смотрели на фальшивые звезды, мерцавшие под нашими взглядами.

Я бы сказал: «Ничего» задом наперед.

Он бы сказал: «Что, старина?» задом наперед.

Я бы сказал: «Пап?» задом наперед, и это прозвучало бы, как обычное «Пап».

Он рассказал бы мне про Шестой округ, начав с консервной банки с голосом и закончив началом, от «Я тебя люблю» до «В давние времена»…

Нам бы ничего не угрожало».

Что еще почитать?

М. Ибрагимбеков «За все хорошее – смерть», Х. Ли «Убить пересмешника», Е. Шварц «Дракон», Дж. Олдридж «Последний дюйм», Д. Гроссман «С кем бы побегать?»

Анна Волкова