Гузель Яхина «Дети мои»

«…мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою»

Я редко читаю современную литературу. Прежде всего, потому, что крайне мало произведений современных авторов способно доставить мне удовольствие. Проще и надежнее в таком случае открыть том Достоевского, что-то из нечитанного Фолкнера, Хемингуэя, Шоу и многих других классиков. При таком, прямо скажем, привередливом подходе я внезапно уткнулась в книгу Гузель Яхиной «Дети мои» и, не отрываясь, читала три дня. Причем об этих днях не жалею нисколько – жалею, что книга закончилась. И все о ней размышляю, размышляю… Позвольте поделиться здесь этими размышлениями.

Я нарочно не буду апеллировать к увенчанной наградой первой книге писательницы, чтобы не сравнивать и не впадать в знакомое всем искушение завышенными ожиданиями.

Перед нами книга, написанная в традициях «магического реализма». Здесь мы найдем массу отсылок к Толкиену («малорослый народец» -- прямая аллюзия к хоббитам, а уж главный герой, который берет с собой в путь носовой платок, сразу вызывает ассоциацию с Бильбо, который этот самый платок позабыл), к Маркесу (уединенный дом, изобильные годы, арбузная Эми, у которой все плодоносит в точности как у Петры Котес, Клара, умирающая от родов, как Ремедиос, и многое другое). Да и само пространство этой земли немецких поселенцев мифологично: река Волга, через которую надо переходить, чтобы оказаться в другой реальности; имена героев – пастор Гендель, учитель Бах, мукомол Вагнер (владелец старого граммофона с дюжиной пластинок), редактор Фихте и многие другие; дом Гримма, из которого нельзя убежать – дорога все равно приведет назад; внезапная немота героя…

Вторгающаяся в этот мифологизированный мир немецких колонистов из Гнаденталя реальность XX века сама тут же приобретает черты мифа: гражданская война, борьба с неграмотностью, первые колхозы, пионерия преломляются через средневековое сознание героев и сами становятся новой мифологией. И учитель Бах в соавторстве с романтиком-коммунистом Гофманом с воодушевлением пишет, творит новый миф: «Великаны помогают колхозникам собрать урожай», «Гномы вступают в пионерский отряд». Миф этот строится на германских сказках, преданиях, песнях: тут и великан (Гримм), и тракторы-карлики, которые уходят в добровольное изгнание, «опечаленные чрезмерной злобностью колонистов», и дева Малейн, и глупый Ганс, и храбрый портняжка. К слову сказать, прыжок нашей страны из феодализма в социализм с индустриализацией порождал удивительные гносеологические парадоксы в сознании советского человека: человек творил миф и существовал в нем.

Сказки пишет учитель Бах, а идеологически верным, большевистским редактированием занимается глава местной парторганизации Гофман. «Шекспир ты нечесаный! Шиллер кудлатый! Что там такое творится – в этой твоей косматой башке, а? Что за черти в тебе сидят?» – подскочив к Баху, Гофман по привычке придвинул свое прекрасное лицо вплотную, задергал ноздрями, затрепетал ресницами…». Кстати, вспоминается тут не только «Шиллер-то в Вас смущается» Достоевского, но, конечно, и гоголевское «дверь отворилась, и вошел Шиллер с Гофманом и столяром Кунцом». Отсылок в романе масса, он литературен в лучших традициях постмодерна, но романтические аллюзии преобладают.  

Сказки Баха тоже приобретают магический смысл: «Ничего не оставлял Бах на волю случая. Знал: каждая фраза, каждое сравнение и каждый поворот сюжета сбудутся. Поэтому писал тщательно, кропотливо…» Сначала сбывается хорошее, а потом начинает воплощаться плохое: активист Дюрер с золотым пионерским горном, как гамельнский крысолов, ведет на погибель детей Гнаденталя, окаменевшие в своих сказочных стойлах кони предвещают гибель колхозного скота, а изгнанные сказочные богачи – массовое раскулачивание. Конечно, здесь присутствует не только намек на социалистическую агитацию, но и вера во всевластие Слова, мистическую связь между сказанным и случившимся, столь характерная для романтиков.

Над мировым злом в изображенном мире властвует отвратительный мифологический злодей, в котором мы сначала узнаем Ленина, потом Сталина, соперничающего с Гитлером. Злодей летает по воздуху на литерном поезде, кормит омерзительных рыб и псов, сеет везде ненависть и питается ею.

Мы жили в мифе, в сказке, наша история сама была мифологична насквозь. «У нас была великая эпоха», -- как гениально написал когда-то Лимонов. Взгляд писателя, воспроизводящего миф, чуть отстранен, со стороны: он не пристрастен. На великанов, героев и эльфов мы смотрим не как на живых людей. Они вне истории, вне времени. То же самое можно сказать и о Бахе: в доме его мало заметен ход времени, там не переводятся наливные яблочки, почти не ощутима смена времен года. Там царят любовь и забота, мудрость и преданность. Автор романа застыл, очарованный этой ушедшей реальностью, и любовно созерцает каждый ее завиток.

Весь тот мир поглотила река, которая в конце романа вырастает в грандиозный символ: в нее погружается Бах, она – эта Волга, Лета, Лорелея – хранит в себе все то, чем была та эпоха, прекрасное и чудовищное. Река-память, на дне которой застыли разные годы-времена. Река времен и река как связь с миром мифологическим, потусторонним -- и есть главный, настоящий герой этого романа. Река – его главный архетип, звучащий вагнеровским симфонизмом.

Холодом веет от этой фантасмагорической реальности. Мы всматриваемся в толщу воды, разглядываем эти застывшие на дне фигуры и вслед за поэтом повторяем:

     Добрый день. Ну и встреча у нас.

     До чего ты бесплотна:

     рядом новый закат

     гонит вдаль огневые полотна.

     До чего ты бедна. Столько лет,

     а промчались напрасно.

     Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна.

Ирина Кочергина