Страшно, аж жуть! Хоррор в русской классике

Иной раз хочется прочитать такую книжку, чтобы как следует испугаться. Пощекотать, что называется, нервишки. Испытать адреналиновую атаку и эйфорию от того, что весь этот дикий мир – всего лишь художественный вымысел.

В общем, ужасов в жизни современного молодого человека определенно не хватает – иначе откуда такая сумасшедшая популярность у Стивена Кинга, Стефани Майер или, в самом интеллектуальном случае, Говарда Лавкрафта.

То, что сегодня называют «готикой» - особенный интерес к теме смерти, кладбищенская эстетика в одежде и макияже, заигрывания с нечистой силой и вообще некоторая угрюмая свирепость – изобретение, между прочим, не сегодняшнего дня. Страсть к ужастикам стара как мир, иначе откуда такая неумирающая популярность у легенд о графе Дракуле, у романа о Франкенштейне или у новелл Эдгара По? В конце концов, все эти сказки про Змеев Горынычей и Баб Ёг, воскресающих мертвецов и говорящих утопленниц – разве не хоррор?

Впрочем, и без Эдгара По и Франкенштейна ужастиков в культурном обиходе хватает. Наряду с «Колобком» и «Репкой» в нежном детстве мы накрепко запоминаем рассказы про «Чёрную руку» или «Синий ноготь» – помните, как замирало сердце и стыли руки, когда очередной сказитель в детском лагере потчевал нас на ночь очередной страшилкой?

Баба-Яга. Иллюстрация к сказке Василиса Прекрасная

Во все времена армия поклонников ужасов, будь то устные легенды, книги или фильмы, была очень молодой. Старость на своем веку повидала такого в реальной жизни, что придуманными ужасами ее уже не напугаешь. Молодость же – нетерпелива: хочется испытать всего, и побольше, и побыстрее, и посильнее. И, кстати, польза от искусства в стиле «хоррор» существует: проживая утрированные, концентрированные эмоции, человек борется со своими реальными страхами. Кто боялся Ганнибала Лектора – сильно ли испугается нежданного звонка в дверь?

Раз есть культурный запрос на хоррор – будет и культурный ответ на него. Первым литературным ужастиком считается роман Хораса Уолпола, графа Оксфордского, под названием «Замок Отранто» (1764). Благородный граф опубликовал роман анонимно – поскольку до сих пор писал только приличествующую случаю публицистику и исторические заметки. А тут – такой моветон: падающие с небес военные доспехи, кровоточащие статуи, голоса из преисподней, черные руки отдельно от тела и прочий кошмар. Потом была Мэри Шелли со знаменитым «Франкенштейном» (1818), сэр Монтэгю Джеймс, положивший начало романам «с привидениями» – в общем, туманная Англия с удовольствием разработала этот сложный жанр.

Но заподозрить русских классиков в пристрастии к хоррору?

А между тем, он отлично им удавался.

Любой русскоязычный читатель без труда вспомнит леденящего душу «Вия», читатели чуть поопытнее с содроганием пересмотрят «Ночь накануне Ивана Купалы» – Николай Васильевич Гоголь умел напугать как следует.

Но он был не первым. Первым, как обычно, был Пушкин.

Иллюстрация к повести Н.В. Гоголя «Вий»

Вообще-то моду на потустороннее в русскую литературу принес как раз английский романтизм, узревший в литературе «хоррора» большие изобразительные возможности. Писатели-романтики отчаянно искали какую-то другую реальность, какой-то другой мир, в котором жизнь человеческая будет подчинена законам высшей справедливости и космической гармонии – потому что в этой, видимой, реальности ни справедливости, ни гармонии не наблюдалось. Романтики помещали своих героев в экзотические страны и на далекие острова – но там выходцы из «нашего» мира оказывались чужаками и никак не могли прижиться. Романтики пробовали овеществить мир сновидений и воспоминаний – но герой неизбежно просыпался и снова оказывался в омерзительном «здесь и сейчас». Оставалась смерть – возможно, там, где все равны перед лицом вечного забвения, под присмотром необъяснимых, но всемогущих сил, существует Правда, и Справедливость, и Закон? Романтики, правда, не придавали картинам «иного» мира особенно ужасных черт, не злоупотребляли физиологическими подробностями или натуралистическими деталями – но от самого прикосновения к смерти веяло холодом. Вспомним балладу Жуковского «Лесной царь» - вроде ничего такого ужасного, а – страшно. Увлечение Гоголя темной стороной мироздания – оттуда же, из особенного преломления в его открытой для мистики душе романтической традиции.

Пушкин-романтик обходился без хоррора и был крайне реалистичен: его герои искали счастья то в цыганском таборе, то на Кавказе, то в недалекой и задокументированной истории. А вот Пушкин-реалист однажды взял – и написал повесть в жанре хоррор.

Правда, как и сэр Хорас Уолпол, сначала он скрывался за псевдонимом: его «Гробовщик», повесть об оживших мертвецах и крепко спящих плотниках, включена в «Повести Белкина».

Иллюстрация к повести А.С.Пушкина "Гробовщик"

Первая фраза повести задает тон. Смотрите: «Последние пожитки гробовщика Адрияна Прохорова были взвалены на похоронные дроги, и тощая пара в четвертый раз потащилась с Басманной на Никитскую, куда гробовщик переселялся всем своим домом». До первой запятой читатель уверен, что Адриян Прохоров – мертв («последние пожитки», «похоронные дроги»). От первой до второй запятой находится в недоумении: с чего бы это четыре раза возить мертвеца с пожитками? И, наконец, финальная часть фразы помещает нас в то самое «двоемирие», в котором непонятно, где какая реальность: переселился ли гробовщик из мира живых в мир мертвых (недаром используется глагол «переселялся», частый в «смертных» идиомах, а не, допустим, «переезжал») или сменил место жительства здесь, в настоящем мире. Атмосфера создана, пугающий загробный мир и непонятная реальность густо замешаны в узкой мензурке небольшой повестушки.

Дальше – все в лучших законах жанра. Вот переход от яви, в которой Адриян участвует в развеселой пирушке, к мистическим событиям, в которых к нему явятся мертвецы: «С этим словом гробовщик отправился на кровать и вскоре захрапел. На дворе еще было темно, как Адрияна разбудили. Купчиха Трюхина скончалась в эту самую ночь, и нарочный от ее приказчика прискакал к Адрияну верхом с этим известием».То есть читатель абсолютно уверен, что гробовщик не спит – его разбудили. Прохоров начинает суетиться с похоронами Трюхиной, принимает у себя в гостях мертвецов, пугается их до смерти – и просыпается. Оказывается, там, где автор написал, что гробовщика «разбудили» - это уже был сон. Но мы понимаем это только тогда, когда весь сон уже приняли за реальность. Каков Пушкин, а?

Заканчивается «Гробовщик» как будто бы ничем. Адриян, выяснив у работницы, что никакой купчихи Трюхиной и ночных гостей на самом деле не было, облегченно вздыхает и восклицает: «Ну, коли так, давай скорее чаю да позови дочерей». Однако читатель не может отделаться от ощущения тревоги: нет, не может все так просто закончиться, может быть, работница – сама мертвец? Может быть, потусторонний мир целиком поглотил Адрияна? В чем тогда смысл пушкинского хоррора, если все сейчас сядут и начнут просто пить чай?

В поисках ответа на вопрос мы снова и снова перелистываем пару страниц этой миниатюрной повести, пока, наконец, не натыкаемся на эпиграф (редкий читатель читает эпиграфы). А он гласит: «Не зрим ли каждый день гробов,
Седин дряхлеющей вселенной?» Тут же вспоминается первая фраза, та самая, где пожитки Прохорова на похоронных дрогах (случайно ли фамилия гробовщика «Прохоров» и слово «похороны» - практически анаграммы?) перевозили из дома в дом (гроб часто в народе называют «домовиной» ), вспоминается неразличимость яви, в которой Прохоров пирует с сапожником и булочником, и сна, в котором он потчует мертвецов – и до читателя медленно, но неотвратимо доходит главная мысль: кто мы все здесь перед лицом Вселенной, как не мертвецы, настоящие ли, будущие ли…

Страшно. И оттого, что нету здесь особенной кровавой физиологии или мясной натуралистичности – еще страшнее. Точь-в-точь стилистика знаменитого Альфреда Хичкока: все как в жизни, но так снято, что – просто ужас. Это вам не романтические сказки и аллегории, когда у читателя каждую минуту есть возможность захлопнуть книгу и сказать: «ну и напридумывали». Это – реализм, и его не захлопнешь.

После «Гробовщика» хоррор не раз появится в пушкинской прозе. Вспомните знаменитую «Пиковую даму»: «В это время кто-то с улицы взглянул к нему в окошко, — и тотчас отошел. Германн не обратил на то никакого внимания. Чрез минуту услышал он, что отпирали дверь в передней комнате. Германн думал, что денщик его, пьяный по своему обыкновению, возвращался с ночной прогулки. Но он услышал незнакомую походку: кто-то ходил, тихо шаркая туфлями. Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье. Германн принял ее за свою старую кормилицу и удивился, что могло привести ее в такую пору. Но белая женщина, скользнув, очутилась вдруг перед ним, — и Германн узнал графиню!» Оцените кинематографичность отрывка: Пушкин, живший за столетие до кино, очень точно передал динамику кадра, скупость звукоряда, простоту и щемящий нарастающий ужас черно-белых мизансцен.

А.С. Пушкин "Пиковая дама" иллюстрации А.Н. Бенуа

Кстати, есть ужастик – есть и киноляп. И он – не голливудское изобретение. Самый настоящий «киноляп» допустил именно Александр Сергеевич, и именно в «Пиковой даме». Вспомним конец третьей части, тот драматический эпизод, когда Германн требует открыть ему три заветные карты: «Сэтим словом он вынул из кармана пистолет. При виде пистолета графиня во второй раз оказала сильное чувство. Она закивала головою и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела... Потом покатилась навзничь... и осталась недвижима. «Перестаньте ребячиться, — сказал Германн, взяв ее руку. — Спрашиваю в последний раз: хотите ли назначить мне ваши три карты? — да или нет?» Графиня не отвечала. Германн увидел, что она умерла». Мизансцена нарисована скупыми, но точными деталями: графиня, опрокинувшись навзничь и скатившись с кресел, лежит на полу, Германн, коленопреклоненный, перед ней… Но прочтем начало четвертой главы, то место, когда Германн, открывшись несчастной Лизе, снова входит в комнату графини: «Он спустился вниз по витой лестнице и вошел опять в спальню графини. Мертвая старуха сидела окаменев; лицо ее выражало глубокое спокойствие». Это что же выходит? Мертвая старуха поднялась, уселась ровненько в кресло и окаменела вторично? Что это, ошибка классика или прием опытного автора хоррора?

Разумеется, Пушкину хоррор был необходим не сам по себе. Он и авторам лучших современных ужастиков тоже нужен не просто так. Реалистически переосмысливая романтический мистический опыт, Пушкин утверждал своими повестями: иной мир и иная реальность – не просто художественный прием. Жизнь – не познана. И остановиться в ее познании – значит, оставить для себя «потусторонним» почти весь мир, не вместившийся в узенький кругозор всезнайки.

И он прав. Если мы точно уверены в том, что чего-то на свете не бывает, это значит только одно: маловато мы знаем про то, что представляет собою свет.

Анна Северинец